коровнике, — раб посмотрел сверху вниз на хозяина. — Он мне сказал, чтоб подремонтировал крышу. Тогда я даю ему лопату, говорю: иди убери пока навоз, а я полезу на крышу. Ведь вы объявили такой закон… А он меня за это лопатой. Чуть голову не раскроил. Вот, — он откинул волосы и показал кровь. — Я терпеть не стал, притащил его сюда. Прошу справедливости.

— Так, — сказал Фрада и мельком глянул на Роштана. — Было такое?

Роштан встрепенулся, хотел выскользнуть из-под ноги, но раб придавил его сильнее.

— Но ведь он мой раб, я заплатил за него… у меня документ есть…

Фрада не стал больше слушать, легко поднялся на возвышение, тронул сигнальщика за плечо, чтобы перестал звонить.

— Люди! Этот человек хочет пить молоко, но не хочет убирать навоз из-под коровы. Он ударил ни в чем не повинного человека. Не раба — у нас нет хозяев и рабов — человека! Свободного труженика! Как нам поступить с ним?

Народ молчал.

— Как вы скажете, так и будет, — подбодрил Фрада. — Ну? Пусть он и дальше жиреет от безделья? — голос у него был совсем не злой, веселый даже, и глаза лучились добротой, но все видели, что ему не до шуток, что не добр он совсем к поверженному. — А может, набить ему в глотку навоза, чтобы знал, чем навоз отличается от молока?.. — И вдруг крикнул сурово: — Жить ему или умереть?

В толпе произошло движение, гул прокатился над площадью, но был он невнятен. Покрывая все голоса, выплеснулся из глубины женский вопль:

— Это он приказал забить моего мужа палками насмерть! А теперь мои дети умирают с голоду!

И сразу со всех концов раздалось:

— Умереть!

— Смерть ему!

— Накормить его навозом!

Те, кто стоял поближе, увидели, как на губах у Фрады словно бы улыбка прошла.

— Смерть ему, — сказал он.

Роштану накинули тонкую удавку, поволокли.

Вслед ему растерянно глядел раб. В глазах его застыло недоумение.

— Ну, не рад, что ли? — спрыгнул к нему Фрада. — Как зовут тебя, кто ты?

Все та же растерянность, то же недоумение еще было на лице раба, когда повернулся он к Фраде.

— Нет… я что… Кулу меня зовут. Мой отец родился в Ниневии. Он был совсем маленьким, когда мидийские и вавилонские воины ворвались в город. С тех пор все мы рабы — сначала у вавилонян, потом у персов.

— Теперь ты свободный.

— К свободе тоже надо привыкнуть…

— Что ты знаешь о Ниневии, где родился? — спросил Фрада, и боль послышалась в его голосе.

Кулу пожал плечами.

— Что я могу знать…

Тогда Фрада оглянулся — любопытные толпились вокруг них, слушали — и сказал:

— Пойдем сядем вон под тем деревом. Я расскажу тебе о Ниневии. И вы, кто хочет послушать, идемте.

Он сел на землю, прислонясь спиной к корявому стволу. Кулу опустился у его ног, а остальные расположились, кто где.

— О Ниневии мне рассказывал учитель Барлаас. Каждое слово запало мне в душу. Я все запомнил и теперь расскажу вам. Слушайте…

«Вот и пробил твой последний час, Ниневия! Горе тебе, город крови, обмана, грабежей и блуда!..

Царями вселенной называли себя твои правители.

Саргон Второй в гневе сердца своего покрывал покоренные страны бесплодием подобно нашествию саранчи. Города разрушал и сносил, и жег в огне. Бахвалился он жестокостью своей, перед богом Ашшурой бахвалился, и бог — покровитель Ассирии — терпел это.

Роскошный дворец построил Саргон на Ниневийской дороге, с крылатыми быками, у которых человеческие головы, возле главных ворот На стенах парадных залов не постыдился он оставить надписи о злодеяниях своих: „Натиском моего оружия я поднялся в крепость Мусасир, разграбил ее богатства и велел перенести все в мой лагерь. Ее крепкие стены восьми локтей толщины я снес и сровнял с землей. Дома их внутри крепости я предал огню. Сто тридцать селений вокруг я сжег, как костры, и дымом их, как туманом, я закрыл лицо небес. Полные амбары я открыл, и ячменем без счета я накормил мое войско. На луга я пустил мой скот, как полчища саранчи. Они вырвали траву и опустошили нивы“.

Жестокими, беспощадными были твои цари, Ниневия. Ты помнишь, как четыре захваченных в плен царя других стран, запряженные в колесницу, везли по твоим улицам Ашшурбанипала, и он млел от самодовольства, а насытившись этим, приказал посадить всех четверых в клетку перед своим дворцом.

Но он был последним из твоих могущественных царей, перед которыми трепетали народы. С его смертью кончилась твоя горькая слава, Ниневия.

И вот ты пылаешь в огне, колесницы безумствуют на улицах твоих, теснят друг друга на площадях, защитники твои умирают на крепостных стенах. Нет у них сил удержать натиск врага.

Пылает дворец, и царь Синшарришкун Сарак кидается в пламя, чтобы не видеть гибели твоей и позора и своего и твоего.

Бич щелкает на улицах твоих — для новых рабов. Катятся с громом колесницы — на них новые хозяева твои. Скачут всадники с пламенеющими мечами — враги твои, покорители твои.

Растут груды трупов, нет конца распростертым телам, спотыкаются о них победители.

Женщины твои колотят себя в грудь, стонут голосом горлиц: „Была Ниневия спокон веков, где ж ты теперь, не уходи, постой!“

Что же ты ответишь им, Ниневия?

Грабят серебро твое и золото, и драгоценности — нет конца им. Но ведь и не твои они, Ниневия, тоже награблены.

Где ж найдешь ты утешителя? Чем же ты лучше Фив Амоновых, разоренных ассирийцами при Ашшурбанипале? И там жители угнаны в плен и женщинам велено идти, задрав подолы срама ради. И их младенцев расшибали об углы домов и об их почтенных людях метали жребий…

Нет, не найти тебе защиты против врагов твоих.

Навеки уснули пастыри твои. Молчит бог Ашшура.

Другой же, неведомый тебе, бог говорит тебе, Ниневия: „Вот я — против тебя! И задеру я подол твой на лицо твое и покажу народам